Неточные совпадения
— Вчера она была у меня, она очень рассержена за Гришу на
гимназию. Латинский
учитель, кажется, несправедлив был к нему.
— Представь — играю! — потрескивая сжатыми пальцами, сказал Макаров. — Начал по слуху, потом стал брать уроки… Это еще в
гимназии. А в Москве
учитель мой уговаривал меня поступить в консерваторию. Да. Способности, говорит. Я ему не верю. Никаких способностей нет у меня. Но — без музыки трудно жить, вот что, брат…
Клим усмехнулся, но промолчал. Он уже приметил, что все студенты, знакомые брата и Кутузова, говорят о профессорах, об университете почти так же враждебно, как гимназисты говорили об
учителях и
гимназии. В поисках причин такого отношения он нашел, что тон дают столь различные люди, как Туробоев и Кутузов. С ленивенькой иронией, обычной для него, Туробоев говорил...
Затем он долго и смешно рассказывал о глупости и злобе
учителей, и в память Клима особенно крепко вклеилось его сравнение
гимназии с фабрикой спичек.
Дед Аким устроил так, что Клима все-таки приняли в
гимназию. Но мальчик считал себя обиженным
учителями на экзамене, на переэкзаменовке и был уже предубежден против школы. В первые же дни, после того, как он надел форму гимназиста, Варавка, перелистав учебники, небрежно отшвырнул их прочь...
По настоянию деда Акима Дронов вместе с Климом готовился в
гимназию и на уроках Томилина обнаруживал тоже судорожную торопливость, Климу и она казалась жадностью. Спрашивая
учителя или отвечая ему, Дронов говорил очень быстро и как-то так всасывая слова, точно они, горячие, жгли губы его и язык. Клим несколько раз допытывался у товарища, навязанного ему Настоящим Стариком...
Учился он отлично, его считали украшением
гимназии, но Клим знал, что
учителя ненавидят Дронова так же, как Дронов тайно ненавидел их.
Было несколько похоже на
гимназию, с той однако разницей, что
учителя не раздражались, не кричали на учеников, но преподавали истину с несомненной и горячей верой в ее силу.
Она редко и не очень охотно соглашалась на это и уже не рассказывала Климу о боге, кошках, о подругах, а задумчиво слушала его рассказы о
гимназии, суждения об
учителях и мальчиках, о прочитанных им книгах. Когда Клим объявил ей новость, что он не верит в бога, она сказала небрежно...
Профессоров Самгин слушал с той же скукой, как
учителей в
гимназии. Дома, в одной из чистеньких и удобно обставленных меблированных комнат Фелицаты Паульсен, пышной дамы лет сорока, Самгин записывал свои мысли и впечатления мелким, но четким почерком на листы синеватой почтовой бумаги и складывал их в портфель, подарок Нехаевой. Не озаглавив свои заметки, он красиво, рондом, написал на первом их листе...
— Да, жалкий, — подтвердил Иноков, утвердительно качнув курчавой головой. — А в
гимназии был бойким мальчишкой. Я уговариваю его: иди в деревню
учителем.
— Всем, больше всего молодежи: из семинарии брали, из
гимназии —
учитель один…
Я выдумал это уже в шестом классе
гимназии, и хоть вскорости несомненно убедился, что глуп, но все-таки не сейчас перестал глупить. Помню, что один из
учителей — впрочем, он один и был — нашел, что я «полон мстительной и гражданской идеи». Вообще же приняли эту выходку с какою-то обидною для меня задумчивостью. Наконец, один из товарищей, очень едкий малый и с которым я всего только в год раз разговаривал, с серьезным видом, но несколько смотря в сторону, сказал мне...
— О нет! — ответила за нее Вера Иосифовна. — Мы приглашали
учителей на дом, в
гимназии же или в институте, согласитесь, могли быть дурные влияния; пока девушка растет, она должна находиться под влиянием одной только матери.
Случай, с которого стала устраиваться ее жизнь хорошо, был такого рода. Надобно стало готовить в
гимназию маленького брата Верочки. Отец стал спрашивать у сослуживцев дешевого
учителя. Один из сослуживцев рекомендовал ему медицинского студента Лопухова.
[Зато «просвещенное» начальство определило в той же вятской
гимназии известного ориенталиста, товарища Ковалевского и Мицкевича-Верниковского, сосланного по делу филаретов,
учителем французского языка.
Даже
учитель немецкого языка в
гимназии не знал его; это меня до того удивило, что я решился его спросить, как же он преподает.
Я раза два останавливался, чтоб отдохнуть и дать улечься мыслям и чувствам, и потом снова читал и читал. И это напечатано по-русски неизвестным автором… я боялся, не сошел ли я с ума. Потом я перечитывал «Письмо» Витбергу, потом Скворцову, молодому
учителю вятской
гимназии, потом опять себе.
Что сталось впоследствии с Бурмакиным, я достоверно сказать не могу. Ходили слухи, что московские друзья помогли ему определиться
учителем в одну из самых дальних губернских
гимназий, но куда именно — неизвестно. Конечно, отец Бурмакин имел положительные сведения о местопребывании сына, но на все вопросы об этом он неизменно отвечал...
Приехал он как-то тихо, без всякой помпы, и в
гимназию пришел пешком, по звонку, вместе с
учителями.
Дня через три в
гимназию пришла из города весть: нового
учителя видели пьяным… Меня что-то кольнуло в сердце. Следующий урок он пропустил. Одни говорили язвительно: с «похмелья», другие — что устраивается на квартире. Как бы то ни было, у всех шевельнулось чувство разочарования, когда на пороге, с журналом в руках, явился опять Степан Яковлевич для «выразительного» чтения.
Было и еще два — три молодых
учителя, которых я не знал. Чувствовалось, что в
гимназии появилась группа новых людей, и общий тон поднялся. Кое-кто из лучших, прежних, чувствовавших себя одинокими, теперь ожили, и до нас долетали отголоски споров и разногласий в совете. В том общем хоре, где до сих пор над голосами среднего тембра и регистра господствовали резкие фальцеты автоматов и маниаков, стала заметна новая нотка…
В следующем 1859 году Пироговым было созвано «совещание», в котором участвовали, кроме попечителя и его помощника, некоторые профессора, директоры, инспекторы
гимназий и выдающиеся
учителя.
— Не он? — спросил мой товарищ. Оказалось, однако, что фамилия нового
учителя была все-таки Гюгенет, но это была уже
гимназия, казенное учреждение, в котором веселый Гюгенет тоже стал казенным.
Это —
учитель немецкого языка, мой дальний родственник, Игнатий Францевич Лотоцкий. Я еще не поступал и в пансион, когда он приехал в Житомир из Галиции. У него был диплом одного из заграничных университетов, дававший тогда право преподавания в наших
гимназиях. Кто-то у Рыхлинских посмеялся в его присутствии над заграничными дипломами. Лотоцкий встал, куда-то вышел из комнаты, вернулся с дипломом и изорвал его в клочки. Затем уехал в Киев и там выдержал новый экзамен при университете.
Вскоре Игнатович уехал в отпуск, из которого через две недели вернулся с молоденькой женой. Во втором дворе
гимназии было одноэтажное здание, одну половину которого занимала химическая лаборатория. Другая половина стояла пустая; в ней жил только сторож, который называл себя «лабаторщиком» (от слова «лабатория»). Теперь эту половину отделали и отвели под квартиру
учителя химии. Тут и водворилась молодая чета.
Кажется, я был в пятом классе, когда у нас появилось сразу несколько новых молодых
учителей, проходивших курс
гимназии в попечительство Пирогова и только что вышедших из университета.
Но все же у меня осталось по окончании
гимназии хорошее, теплое воспоминание об этом неблестящем молодом
учителе, с впалой грудью и припухшими от усиленных занятий веками…
Спасибо вам за ответ о Сутормине — он исправно занимается русской грамотой, явится со временем пред Коньком-Горбунком… [Пущин помогал молодому туринскому
учителю Сутормину готовиться к экзамену в Тобольске на звание
учителя старших классов. Автор «Конька-Горбунка» П. П. Ершов был
учителем а тобольской
гимназии, где должен был экзаменоваться Сутормин.]
Вязмитинов был сын писца из губернского правления; воспитывался в училище детей канцелярских служителей, потом в числе двух лучших учеников был определен в четвертый класс
гимназии, оттуда в университет и, наконец, попал на место
учителя истории и географии при знакомом нам трехклассном уездном училище.
— Нет, — отвечал Паша угрюмо, — у меня
учитель был, но он уехал; меня завтра везут в
гимназию.
— А что, скажи ты мне, пан Прудиус, — начал он, обращаясь к Павлу, — зачем у нас господин директор
гимназии нашей существует? Может быть, затем, чтобы руководить
учителями, сообщать нам методы, как вас надо учить, — видал ты это?
Сочинение это произвело, как и надо ожидать, страшное действие… Инспектор-учитель показал его директору; тот — жене; жена велела выгнать Павла из
гимназии. Директор, очень добрый в сущности человек, поручил это исполнить зятю. Тот, собрав совет
учителей и бледный, с дрожащими руками, прочел ареопагу [Ареопаг — высший уголовный суд в древних Афинах, в котором заседали высшие сановники.] злокачественное сочинение;
учителя, которые были помоложе, потупили головы, а отец Никита произнес, хохоча себе под нос...
Таким образом, Прозоров успел послужить
учителем в трех мужских
гимназиях и в двух женских, потом был чиновником министерства финансов, из министерства финансов попал в один из женских институтов и т. д.
Припоминались товарищи по
гимназии,
учителя, родные, но все это заслонялось «ученьем».
— Вот-вот-вот. Был я, как вам известно, старшим
учителем латинского языка в
гимназии — и вдруг это наболело во мне… Всё страсти да страсти видишь… Один пропал, другой исчез… Начитался, знаете, Тацита, да и задал детям, для перевода с русского на латинский, период:"Время, нами переживаемое, столь бесполезно-жестоко, что потомки с трудом поверят существованию такой человеческой расы, которая могла оное переносить!"7
Таков был прошлого осенью состав русской колонии в одном из maison meublees, в окрестностях place de la Madeleine. Впоследствии оказалось, что le prince de Blingloff — петербургский адвокат Болиголова; la princesse de Blingloff — Марья Петровна от Пяти Углов; m-r Blagouine — Краснохолмский купец Блохин, торгующий яичным товаром; m-r Stroumsisloff — старший
учитель латинского языка навозненской
гимназии Старосмыслов, бежавший в Париж от лица помпадура Пафнутьева.
И долго он был народным
учителем, а потом наконец перешел
учителем в
гимназию в Новочеркасск, а затем, много-много лет прослужив
учителем математики, получил место инспектора реального училища, продолжая в нем и преподавание.
То были два или три
учителя, из которых один хромой, лет уже сорока пяти, преподаватель в
гимназии, очень ядовитый и замечательно тщеславный человек, и два или три офицера.
Ходили
учителя из
гимназии, между ними один настоящий француз, который и обучил Дашу по-французски.
— Не помню, голубчик, не помню! — восклицал Иван Петрович и, нисколько не подумав, зачем нужна Сверстову какая-то справка о Тулузове, а также совершенно не сообразив, что
учитель Тулузов и Тулузов, ныне ладящий попасть в попечители
гимназии, одно и то же лицо, он обратился к сторожу, продолжавшему держать перед ним шубу, и приказал тому...
— Мне собственно нужно не к вам, а в канцелярию вашу, чтобы получить справку по делу о получении у вас господином Тулузовым звания
учителя. Ведь у вас в
гимназии он был удостоен этого звания?
— Говорят, вначале был мещанин, — объяснил тот, — потом стал
учителем, служил после того в земском суде, где получил первый чин, и затем сделал пожертвование на улучшение
гимназии ни много, ни мало, как в тридцать тысяч рублей; ему за это Владимира прицепили, и теперь он поэтому дворянин!
— Что ж из того, что она племянница ему? — почти крикнул на жену Сверстов. — Неужели ты думаешь, что Егор Егорыч для какой бы ни было племянницы захочет покрывать убийство?.. Хорошо ты об нем думаешь!.. Тут я думаю так сделать… Слушай внимательно и скажи мне твое мнение!.. Аггей Никитич упомянул, что Тулузов
учителем был, стало быть, сведения об нем должны находиться в
гимназии здешней… Так?..
По вечерам на крыльце дома собиралась большая компания: братья К., их сестры, подростки; курносый гимназист Вячеслав Семашко; иногда приходила барышня Птицына, дочь какого-то важного чиновника. Говорили о книгах, о стихах, — это было близко, понятно и мне; я читал больше, чем все они. Но чаще они рассказывали друг другу о
гимназии, жаловались на
учителей; слушая их рассказы, я чувствовал себя свободнее товарищей, очень удивлялся силе их терпения, но все-таки завидовал им — они учатся!
Мурин уже раскаивался, что испугал Передонова: его сын учился в
гимназии, и потому он считал своею обязанностью всячески угождать гимназическим
учителям. Теперь он стал извиняться перед Передоновым и угощал его вином и сельтерскою.
Гостей надо было занимать, — и Надежде Васильевне казалось, что самый приятный и удобный разговор для
учителя русского языка — разговор о состоянии учебного дела, о реформе
гимназий, о воспитании детей, о литературе, о символизме, о русских журналах.
Далеко не так приятны были ожидания Передонова. Уже он давно убедился, что директор ему враждебен, — и на самом деле директор
гимназии считал Передонова ленивым, неспособным
учителем. Передонов думал, что директор приказывает ученикам его не почитать, — что было, понятно, вздорною выдумкою самого Передонова. Но это вселяло в Передонова уверенность, что надо от директора защищаться. Со злости на директора он не раз начинал поносить его в старших классах. Многим гимназистам такие разговоры нравились.
Торговал он в Софии, имел сношения с Россией; сестра его, родная тетка Инсарова, до сих пор живет в Киеве, замужем за старшим
учителем истории в тамошней
гимназии.
Это был некто Златоустов,
учитель словесности в семиозерской
гимназии, homo scribendi peritus, [Человек, опытный в писании (лат.).] уже несколько раз помещавший в местной газете статейки о предполагаемых водопроводах и о преимуществе спиртового освещения перед масляным.